22.  Ключ в кармане

Ребенок — в ступоре. Его привели в психологическую консульта­цию на обследование. Тесты требовали рисунков, но мальчик на­отрез отказался рисовать. Пока психолог беседует с родителями, ребенок сидит в стороне. Бледный, растерянный мальчик. Сажусь с ним рядом, спрашиваю:

— Любишь в машине кататься?

Кивает. Достаю из кармана ключ от своей квартиры, даю ему.

— Зачем?

— Это ключ от машины. Хочешь, пока твои родители разговари­вают, мы с тобой прокатимся?

—  Хочу.

Не ожидала, что согласится. Но раз согласился — мы победим.

— Отпирай машину, — командую.

— А где она? — беспомощно озирается мальчик.

— Да где, в бумаге, — острием карандаша ставлю на листе точ­ку. — На грузовике или на «Жигулях» двинем?

— На «Жигулях».

— Так где же они? — теперь я спрашиваю у мальчика и даю ему карандаш в руку. — Машина — это ящик на колесах. Подавай прямо к подъезду. У тебя какой подъезд?

— Второй.

— И у меня второй.

Тонкая, нерешительная линия выползает из-под руки. Для семи­летнего мальчика слабовато, но вот уже тверже — круги колес.

— Дверцу с замком, вот здесь, а то куда мы ключ-то вставим, да и выйти нам нужно будет, вдруг укачает. Тебя укачивает?

—  Нет.

— А меня укачивает. Дверца мне необходима. Машина готова. Отпираем ее моим ключом — чик-чик, садимся и едем. Куда?

— Рыбу ловить, — говорит мальчик. Значит, он любитель рыбной ловли.

—  Нарисуй-ка, какую мы с тобой рыбу выловили.

— Мы еще не выловили, мы же пока едем.

Рисуем дорогу. Линия уже уверенная: мальчик совладал с собой. А каково бы и взрослому оказаться в огромном зале, где тебе пред­лагают описать картинку, запомнить столько-то слов и нарисовать рисунки на такие-то темы! Разумеется, у родителей были причины, заставившие обратиться за помощью к психологам, но мальчику-то от этого не легче.

Ключ от моей квартиры открыл машину, заставил ее ехать по дороге, и, если бы мальчика не позвали, мы бы с ним на славу поры­бачили. Ясно одно: ребенку можно помочь. А все, что с ним происхо­дит (считается, что он отстает в развитии), происходит по единст­венной причине — к нему не подобрали ключа. Мне повезло: ключ лежал у меня в кармане.

24. Лепешка на колесах

Считается, что наилучший материал для детской лепки — глина. Цветной пластилин якобы «дробит» форму.

Но приглядимся, к чему тянутся сами дети. Явно к целостности образа, а не формы. Цвет и форма пока для них нерасторжимы. То, что невозможно выразить в пластике, дополняется цветом. Дети еще не умеют работать с глубинами. Они не понимают, что глаза —в глазницах, а под кожей — череп. Поэтому вместо глаз ставят пластилиновые точки по обе стороны носа.

Цвет — обозначающий элемент, форма — значащий. Работы из глины, нераскрашенные, как правило, не удовлетворяют. Нетерпели­вые дети уже в процессе лепки влепляют в глину цветные детали — бисер, пуговицы, фольгу, пластилин. Это потребность расцветить форму, ведь они видят мир цветным. Они хотят, чтобы все было, как настоящее, а сплошь серого человека или сплошь серой ло­шади не бывает.

Но посетите любую выставку скульптур учеников художествен­ных студий — и увидите вместо ярких, коллажных, полных неве­роятной выдумки композиций мертвую раскрашенную глину. Что нужно сделать с детьми, чтобы они выучились так бездарно лепить?! А вот что: их нужно учить по-взрослому — пропорциям, отноше­ниям, поверхностной лепке фактуры. А так называемые поделки из природного материала — покрытые лаком чурки с шишками и желу­дями! Откуда все это взялось? Псевдомонументализм, псевдопласти­ка. Значит, можно сознательно растить из живого мертвое?

Несвоевременное обучение мастерству — серьезная преграда творчеству. Осваивая приемы, ребенок теряет цельность восприятия.
Предположим, он научился лепить безликое четвероногое животное, но по дороге утратил главное — непосредственность собственного видения. При этом он не освоил и формы. Как ребенку понять, что внутри всякого четвероногого — остов, что малейшее движение все меняет, что если человек поднял руку, то и плечо пошло вверх и кор­пус сдвинулся в противоположную сторону? Ни к чему ребенку все эти премудрости — он хотел слепить веселого человека, как он увидел друга и машет ему: привет! У человека — рот до ушей. Разу­меется, ребенок не знает, что при улыбке набухают щеки и обост­ряется подбородок. Улыбка «решается» просто: красная дуга конца­ми вверх — «рот до ушей». Идет работа на выразительность обра­за, а не на собственно пластику.

То же и с фактурой. Дети обращаются с ней чрезвычайно свобод­но. Принес ребенок на урок игрушечную лошадку. Приделал к ней пластилиновые сани, посадил в сани человечков и катает по столу. Вот его свобода. Он не лепил скульптуру, а была у него в кармане лошадка, и осенило его: что если покатать на ней? За окном зима — на чем зимой, как не на санях! Была у него никчемная игрушка, а оказалась очень даже кчемной — снега только на столе нет. Из чего снег сделать? Белый пластилин недостаточно бел, бумага для снега не подходит, ваты бы.

Благо в классе есть все. И вот уже стол в снегу, и все хотят лошадку такую же точно, игрушечную. Здесь же мы и научимся ле­пить лошадей, постараемся сделать точь-в-точь такую же. Одна де­вочка сделала сани из спичек. Всем понравилось. Мальчик с настоя­щей игрушечной лошадкой позавидовал спичечным саням, спросил спичек и сделал такие же.

Мы учимся. Мы беспрестанно учимся, только не тому, что напи­сано в пособиях по лепке, а своему, детскому, тому, чего не бу­дет, когда мы вырастем. А вот и мальчики, играющие в снежки! Один откинул руку назад, другой вытянул вперед. Видно, что они что-то кидают, хотя руки прямые, не согнуты в локтях, как этого требует реалистическая пластика. Дети принимают условность, но стремятся к реализму. Они — на пути к нему. Искусственно форсировать про­цесс недопустимо. Иначе он потеряет свою органичность и станет выглядеть так: ухаб — яма, ухаб — яма. Кто ходил по болоту за клюквой, тому знакомо это ощущение: ноги ватные, спина ноет, но ты проваливаешься и выбираешься из топи. Покажите мне хоть од­ного человека, которому доставляет удовольствие поздней, сырой осенью просто так гулять по болотам!

В такую же пытку превращаются для детей занятия искусством, когда взрослые ставят целью научить ребенка неизвестно чему. Вот типичное «академическое» правило: на листе нельзя оставить ни клочка белого, нужен фон. И дети, по своей природе тяготея к бело­му, нехотя замазывают лист краской, ждут, пока фон подсохнет, и на этой испорченной фоном бумаге пишут картины. Да, белый цвет раз­бивает живописное пространство. Но ребенок, если не приставать к нему с фоном, никогда сам не станет полностью уничтожать белый цвет. Такая живопись не детская. В детской живописи белое — глав­ное, оно расцвечено и оттенено чистыми красками, это яркая, праздничная живопись, а не блеклые работы с фоном, где все колористически выверено: теплые тона — холодные тона.

Я пишу, а рядом со мной дочь рисует пейзаж с дорогой. Все цветное, посреди дороги белое пятно с глазами, носом и ртом. Что это? Лицо дороги. Пятно яркое, оно бьет, но это же выразитель­но — лицо дороги одушевило пейзаж. И это не дилетантская выра­зительность, а специфически детская.

По рельсам едут вагоны. Ящики на колесах. Среди них — целый состав, выполненный в рельефе. Лепешки с окнами, каждая — на че­тырех колесах. Девочка Соня знает, что вагоны упираются в две рельсы четырьмя колесами, а у нее — стоят на одной рельсе. Ну и что? Она видит состав, движущийся по рельсам, в одной плоскости. Как видит, так и лепит. Какое право я имею покушаться на ее виденье тем, что слеплю три недостающие плоскости, дно и прибавлю еще два колеса? Я испорчу ее работу. Потому как то, что она делала, выражает ее сегодняшнее пространственное восприятие. Позже оно будет меняться и обретать форму.

Витя А., тот самый, что принес рюкзак с дорогами, на перепутье между плоскостью и объемом. Это мы и видим: милиционер (круглая скульптура) подошел к машине (машина — в рельефе, и шофер в машине — в рельефе). Мальчик уже умеет лепить и круглую скульп­туру, и рельеф. Он свободен в выборе, как хочет, так и компонует. Вот и скомпоновал — разные по форме элементы в органичное це­лое. Такой прием использовали и великие скульпторы (это один из главных художественных приемов Джакомо Манцу). Ребенок при­шел к нему самостоятельно. Он же, Витя, сконструировал из пласт­массовых шестеренок мозаики мотоцикл с коляской и посадил в него пластилиновых людей.

Инночка все, что ни слепит, заворачивает в фантики.

— Так же ничего не видно, — говорю ей.

— Зато тепло, — отвечает Инночка.

Она хочет поскорее стать мамой и чтобы у нее было шестеро де­тей. Она всех на ночь будет укрывать одеялками и, как ее мама, под­тыкать одеялки под пятки.

Закутывание малышей, утят, котят, которых она в изобилии ле­пит, не замуровывание, а «чтобы было тепло». Не зная мотива, мож­но было бы трактовать Иннины работы как стремление к замкну­тости. Видя результат и не понимая процесса, мы часто ошибаем­ся.

Осуществленное стремление Инночки всех обогреть и утеплить важнее самих скульптур, как бы прекрасны они ни были.

Для непосвященных ее работы — конфеты в обертках, а для нас с ней — символ тепла и материнской заботы.

Это важно понять. Тогда вместо пособий по лепке серьезных авторов, рассказывающих, как научить ребенка катать морковку, мы обратимся к книгам о сущности детского мировосприятия, а значит, и творчества. Спрос рождает предложение. И такие книги наконец будут написаны.

Если бы новорожденный ребенок умел говорить, он бы рассказал нам нечто такое, что опрокинуло бы наше нынешнее представление о человеке. Но младенец не умеет говорить. Он подает нам знаки, и мы можем попытаться с помощью этих знаков проникнуть в тайны природы.

Работы детей — это тоже своего рода знаки, и они еще неоттор­жимы от субъекта. Продукты творчества не отстранены от личности ребенка-творца. Пока мы не изменим подхода к самой сущности детского творчества, мы ничего не поймем в нем. А значит, и в детях.

26. В бусах при свечах

Как-то на урок пришла милая женщина — педагог по скульпту­ре. Кто-то посоветовал ей ко мне обратиться. Она вела кружок в доме пионеров, и что-то у нее там не складывалось.

В тот день было подряд шесть занятий, без перерыва. Чтобы поговорить со мной, ей пришлось выдержать все шесть уроков. Она их именно выдержала, молча сидя на стуле у стены.

— Ну, я так никогда не смогу, — сказала она печально, когда последняя группа покинула класс.

— Почему?

—  Нет, я не смогу.

—  Но в детстве вы ведь что-то лепили, не помните?

— Я в   детстве не лепила.

Я испугалась, что допустила бестактность. Может, у нее была какая-то болезнь, запрещающая лепить?

— Я в детстве и не помню, что делала. Вроде рисовала...

— А зачем тогда вы стали педагогом?

— Да просто так вышло, случайно.

Выяснилось, что она занимается с детьми только керамикой, исчерпала все темы и пришла ко мне прицельно за темами. «Всё, что вы здесь делаете, — сказала она, — не керамические темы». Я предложила ей порисовать, поконструировать с детьми, чтобы по­знакомиться с их возможностями, поближе узнать их характеры, но она возразила: ее работа — керамика. На том и расстались.

Вскоре она мне позвонила с просьбой: не надиктую ли я ей тем для керамики? Не обязательно с ходу, можно записать, что при­дет на ум, а потом она мне снова позвонит.

И вот я села перед листом бумаги и стала думать: базар — это тема для керамики или нет? Цирк? Танцы? В голову лезла всякая банальщина, ничего оригинального. Вазы, блюда, бусы, брошки, гербы... А не лучше ли посоветовать ей сходить в художественный салон? Но оказалось, что до этой мысли она и сама додумалась: обошла многие салоны, больше всего ее привлекла дымковская игрушка, но она работает с глазурью, а дымковская игрушка — это роспись по обожженной глине. Тупиковая ситуация. Дети разбегаются, ничего не лепят, болтают весь урок — это потому, что они исчерпали все темы и ничего больше не могут придумать.

— А если устроить чаепитие при свечах собственного изготовле­ния, устроить вечер, читать стихи, рассказывать всякие истории...

— Не разрешат — испугаются пожара.

— Тогда я не знаю, позвоните завтра, я еще подумаю.

Она позвонила через месяц. Сказала, что все-таки рискнула на такой вечер, при свечах. Успех был феноменальный. Но теперь ребята только и просят — жечь свечи и в темноте рассказывать страшные сказки.

— Ну и жгите. На одних подсвечниках можно год сидеть. Это же обилие форм, вариаций! Пусть всё, что вы хотите им дать, вхо­дит в «тему подсвечников». Устройте карнавал бус — бусы делать долго: минимум месяц работы. И никуда они от вас не денутся — вы их бусами повяжете.

С тех пор она не звонит. Наверное, они сидят в бусах при свечах и рассказывают сказки. Или она сдалась и сменила работу. То и другое возможно.

И это не худший вариант: человек не постеснялся признаться в своей профнепригодности, захотел как-то справиться с делом. Она даже решилась на вечер при зажженных свечах, чтобы привлечь детей. А сколько профнепригодных педагогов заполоняют наши школы, учат детей рисовать! И уж эти не пойдут просить со­вета ни у кого. Есть утвержденная программа, и главное — с нее не сбиться.

Что же я извлекла из общения с этой учительницей? Оказы­вается, я ничего не могу придумать просто так. Без детей.

Каждый  ребенок  —  отдельная  тема  в  общем  многоголосье.

Чтобы не случилось какофонии, мы вокруг чего-то объеди­няемся. Неважно, что это за предмет — дом, цирк, Человек-Туча, мальчик с пальчик или гора Олимп. Важна атмосфера, в которую мы погружаемся с помощью данного предмета. Им может быть ключ от заводной игрушки (тогда всё, что мы лепим, станет за­водным и будет заводиться этим ключом), пуговица, тряпка... Мы — преобразователи. Все, что входит в наше поле зрения, работает на целое, где целое не столько предмет, сколько сам процесс. Процесс, именуемый творчеством.

По Далю, «творить» — давать бытие, сотворять, созидать, про­изводить, рождать. Это — деятельное свойство. Им щедро на­делено человечество. Сознательное торможение этого процесса ведет не только к понижению уровня интеллектуальных способ­ностей. Подавление творческого начала вызывает в детях агрес­сию. Творческая деятельность высвобождает созидательную энер­гию, нетворческая — разрушительную. Казалось бы, ясно. Неясно только одно: как нам-то самим, после стольких лет подавления нашей собственной творческой активности, стать свободными?

28. Притча о лягушке

У Оли В. абсолютное чувство линии, практически не свойст­венное детям. У нее «поставлена рука», хотя никто ей руку не ставил.

Я спросила у Олиной мамы, показывал ли Оле кто-нибудь из взрослых, как нарисовать фигуру в профиль, как нарисовать кисть руки в различных поворотах, уходящую фигуру, фигуру со спины, где в соответствии с законом перспективы выступающая нога чуть короче другой и рука дана в верном перспективном сокращении. Нет, никто ей этого не показывал. Значит, дело в уникальной на­блюдательности. Но мало наблюдать. Надо суметь изобразить уви­денное.

«Дети все хорошо рисуют», — говорит Олина мама. Она не по­нимает, чем я так уж восторгаюсь. Да, дети все хорошо рисуют. Но Оля рисует не как ребенок, а как зрелый мастер.

Болезненная девочка, руки как в рыбьей чешуе, коротко остри­женная голова в струпьях от диатеза. Она немногословна, но во взгляде ее небольших карих глаз отражено всё.

Оля не комментирует свои работы. То, что выходит из-под ка­рандаша, не вмещается в слово. Ее язык не речь, а линия. Поэтика ее рисунка — жест. При помощи жеста она создает характеры. Рука отставлена, ладонь стоит перпендикулярно, каж­дый палец вырисован, но ладонь смотрится цельно, как на япон­ских гравюрах, которых она никогда не видела. Это означает: не надо, не прикасайся, не тронь. Отстранение. Лицо в заштри­хованной темной вуали — злодейка. Склоненная в профиль голова, от глаз вертикальные капли (слеза к слезе) — горе. Фронтальная фигура, лицо анфас, руки согнуты в локтях, ладонями наружу — удивление. Лицо закрыто крест-накрест руками — отчаяние. Полу­прикрытые ресницами глаза, фигура, плывущая в танце, — радость, счастье.

Девочка мечтает стать балериной. Танец — ее стихия. Отсюда и ритмичность, музыкальность линии. Дети часто изображают та­нец. Фигуры прямые, с раздвинутыми циркулем ногами, стоят, взявшись за руки. Они динамичны относительно самого пространст­ва, динамичны яркие цветовые пятна, но сами танцующие — истуканы.

Оля редко и чрезвычайно деликатно вводит цвет в рисунок. Зато часто на одном и том же листе соседствуют линии карандаш­ные с фломастерными и шариковыми. Черный фломастер, простой карандаш и шариковая ручка — инструменты ансамбля. Иногда кажется, что она рисует чем по­пало и на чем попало. Однако, рассматривая кипы работ, пора­жаешься тому, насколько всё, что она делает, художественно осмыслено. Оказывается, что с помощью этих, на первый взгляд мало сочетающихся, инструмен­тов она создает фактуру. Черная фломастерная линия, не обла­дающая таким богатством ли­нейных градаций, как мягкий простой карандаш, символизи­рует чернь, «плохость», отрицательность изображаемого. Ша­риковой ручкой рисуются фон и второстепенные, не значимые для художника, предметы. Карандашом изображаются люби­мые персонажи. Певучая линия, пластичность и подвижность добродетельных натур.

Все ее сказки в рисунках (ки­пы школьных тетрадей в линей­ку) посвящены одной «теме» — борьбе добра со злом. Графически это выражается так: каран­дашная  линия  постепенно   вы­тесняет фломастерную и в фина­ле, на последних листах исчеза­ет.   Добро   торжествует.   К   ее сказкам не требуется объясни­тельный текст. За каждым пер­сонажем закреплен жест, жест передан линией, линия выразительна за счет разнообразной фактуры, фактура же создается разными уровнями градации карандаша, ручки и фломастера.

Оля с одинаковой свободой изображает как реальный мир, так и вымышленный. Но, что самое главное, источник ее твор­чества — наблюденная, пережитая реальность, а не вымышленный мир. Умение передать одним лишь извивом пряди волос движение всей фигуры — выстраданное. Оля мечтает о длинных волосах, а сама острижена почти что наголо. Потому-то прическа ста­новится одной из главных характеристик персонажа. Она мечтает стать прекрасной балериной и создает сказку, в которой уродли­вая лягушка становится прекрасной. Не превращается в царевну, а преображается, оставаясь сама собой.

Как развивается литературный сюжет этой истории? Лягушка встречается с разными персонажами, и каждый возбуждает в ней зависть и желание иметь то, чего у нее нет. Длинноногая цапля. «Ах, как мне хотелось бы иметь такие ноги!» И вот мы видим лягушку на «цапличьих» ногах. «Нет, не подходит». Длинношеий жираф. «Мне бы такую шею!» Оля примеряет лягушке жирафью шею — нет, она смешна. Мышь с тонким извилистым хвостом. «Ах, наверное, все дело в хвосте! Но с таким хвостом я похожа на ящерицу!» Поразительный штриховой рисунок, где уловлен самый момент перехода одного животного в другое. Двадцать две страницы крушения лягушкиных надежд на красоту и еще две, последние: встреча с плавающими утятами и их мамой-уткой. «А что если мне умыться?» На предыдущих листах лягушка нарисована жирной карандашной линией (черная фломастерная в этой истории не присутствует — лягушка борется не с внешним злом, а сама с собой, со своей изматывающей завистью к тому, чего ей не дано природой): на предпоследнем линия бледнеет, сходя на нет.

Лягушка становится чистой, почти прозрачной. Она вяжет себе пушистый свитер из утячьего пуха, который ей подарила улыб­чивая мама-утка. И вот наша героиня, чистая, умытая, наря­женная в пушистую кофту, наконец чувствует себя счастли­вой.

Эту историю я бы назвала притчей. Путь преображения лягушки — это путь самой Оли. Вместе со своим персонажем она избавлялась от зависти, преображала себя.

***

И вот Оля — школьница. Получает по рисованию тройки и двойки, но рисовать не перестает. Школьные тетради — книги, в них она пишет сказки с иллюстрациями.

Оля одинока. Сказка о сестрах Акюдаг и Карадаг — мечта о подруге, чуткой и понимающей ее переживания.

Оле нельзя загорать, ей не разрешают далеко заплывать, ее во всем контролируют. Только в рисунке она освобождается — и потому так великолепна сцена купания и загорания на горе. Загореть до черноты — недосягаемое счастье.

Олю дразнят — отсюда мотив шутов. От шутов она бежит к подруге. Возвращаясь от нее домой, она опять видит шутов. Они так мучают ее, что она требует их казни. А не то — уйдет из дому навсегда. Мать говорит: «Казню, казню!», но и этим обещанием не может удержать дочь, рвущуюся к душевному, сестринскому контакту.

Оля устала от запретов, одиночества, она не может никому открыться: естественно, Акюдаг и Карадаг клянутся в вечной дружбе. В этих рисунках — ее настоящая, воплощенная жизнь.

***

Оле одиннадцать лет. Летом я встретила ее на заливе, с бабуш­кой. Жара. Все дети купаются. Оле нельзя.

Она по-прежнему бледненькая, худенькая. Я уговорила ба­бушку отпустить Олю к нам в гости. Оля ходила по нашей кварти­ре, полной детских рисунков и скульптур, как по Лувру или Эрми­тажу. Ей захотелось рисовать. Она нарисовала двух жадюг, сидя­щих на груде монет и кричащих: «Это мое! Нет, это мое!»

Через полгода я встретила Олину бабушку. Она сказала, что Оля все рисует, что она (бабушка) понимает — рисунки необычные, но дальше-то что? Кому это все нужно?

— Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.

— Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.

— Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей — пустая бумага.

—  Но ведь дома она все время рисовала!

Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расста­лись. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права — я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хо­рошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.

Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфе­ра», — считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы не­годуем и обливаемся слезами — рос гений, но никто этого не заме­чал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными ху­дожниками)?

Нас ничто не учит. Мы бросаемся из крайности в крайность. Или форсируем талант, делая из ребенка невротика, или просто не хотим его замечать. Олин талант не угаснет, это очевидно. В рисо­вании — вся ее жизнь. Плавная, певучая линия организует ее бытие, наполняет его смыслом и расшифровывает то, что глубоко сокрыто.

Яркое дарование — редкость. Особенно когда оно проявля­ется в детстве. Но детям с ярким дарованием у нас так же плохо, как и детдомовским сиротам. Дарование, как правило, обрекает на душевное сиротство. Ребенка, который чувствует, что в нем что-то такое есть, что отличает его от многих, вместо того чтобы это «что-то» естественно развивать, ставят в такие условия, когда он это свое отличие вынужден глубоко таить, скрывать, дабы не выделяться. Борясь со своим собственным даром, почему-то вдруг ставшим помехой, ребенок тратит те силы, которые был бы обязан положить как раз на прямо противоположное — на раз­витие и углубление дарования.

Олю отдали «на музыку». Это хорошо, она музыкальная девочка. Потом ей выберут институт, который «не усугубляет аллергию», а она все равно будет рисовать: институтские стенгазеты, поздравле­ния к празднику, зайчика и кошечку для племянника... Это чеховский вариант. Именно Чехов сказал нам, как душит человека рутина. Но есть и оптимистический вариант: пройдя через тернии, Оля отстоит свое право быть художником.

Выберем второй вариант — он милее нашему сердцу, но не забудем о реальной опасности первого.

31. Кустарь=одиночка

Я — кустарь-одиночка. Так считает райфинотдел. По этой графе с меня взимают налоги.

Что же за ценности произвожу я в уединении ремесленного труда? Разумеется, материальные, как и положено кустарям.

По Далю, «кустарничество» — «дело мелочного, одинокого ткача». Что же мы, мелочные люди, ткем? Плохой и дешевый то­вар. В словаре Даля «кустарное изделие — самый плохой и дешевый товар, с виду похожий на фабричный и потому сбиваю­щий цену».

Видимо, поэтому упразднили первую в нашей стране студию эс­тетического воспитания, что была основана при школе искусств г. Химки Б. И. Будницким, — мы своей продукцией сбивали цену массовой, фабричной. Другого повода для уничтожения студии не было.

Мне повезло: я начинала там, в прекрасном коллективе одер­жимых. Двести детей от четырех до семи лет строили, лепили, ри­совали, играли, пели. Но главное, конечно, не в том, что они здесь делали, а в духе творчества, свободы, вдохновения, который царил на занятиях.

Дух — это не продукция. Вдохновение руками не пощупаешь, а свободу на бухгалтерских счетах не обсчитаешь. На что нам эти эфемерности!

Кустарю, кроме сырья, ничего не нужно. Следуя этой анало­гии, педагогу, кроме детей, тоже ничего не нужно.

Вывод: поскольку я осталась педагогом, поскольку при мне Остались дети, постольку нам было необходимо помещение.

Оно нашлось. И энтузиастка тоже нашлась. Организовывалась новая студия, с новыми педагогами. Осталось — утвердить мето­дики. Без утвержденных в инстанциях методических пособий — по любому предмету — работать нельзя. Мысль о том, что методи­ка создается в процессе работы, недопустима. Сначала — план, затем — реализация. Наоборот не бывает.

Хорошо, кустари-одиночки сочинили методики. Не утвержда­ют. Идеи не те? Да нет же — всем очень некогда. У всех — работа. У всех — срочная. А у нас — не срочная. Дети ждут? По­дождут.

Новоиспеченная завклубом пьет валерьянку перед тем, как войти с «методиками» в присут­ственное место. Три раза ездила безрезультатно. На четвертый позвала меня в помощь: «Потряси их там своими публикациями, особенно в «Известиях».

К счастью, этого не приш­лось делать.

Мы долго пробивались на прием к чиновнику. Когда нако­нец вошли в кабинет, то я уви­дела замученного человека с вос­паленными глазами. Он обре­ченно подписывал очередную бумагу. С какой тоской он по­смотрел на меня, пришедшую с пачкой методических пособий!

— Хотите, — говорю ему, — вместо бумаг я вам сюда детей приведу, сотню малышей, и мы все наглядно вам покажем, как лепим, что лепим, для чего лепим?

И человек улыбнулся. Это было так неожиданно, что я вы­ронила бумаги на пол. Он их собрал, положил на стол, и мы втроем вышли из кабинета, дохнуть, как он выразился, воз­духу.

Оказывается, этот бюрократ и не бюрократ вовсе. Оказывает­ся, он сюда пришел, чтобы хоть как-то эту рутину порушить, убедить бюрократов в нужности дела. Ничего не выходит! Для детской картинной галереи нет места во всей Москве, объединить разрозненные НИИ, занимающиеся дошкольным воспитанием, в единый методический центр — Институт детства тоже не вы­ходит, для молодых педагогов не пробить клуба, где бы они мог­ли хоть познакомиться друг с другом. Показал нам «бюрократ» списки потрясающих учителей, которые бы горы свернули, а сидят по жэковским подвалам, покуда их оттуда не выкинут за не­надобностью.

Наш «бюрократ» много лет занимался с «отпетой шпаной» ри­сованием. Где бы он с ними ни обосновался — отовсюду гна­ли. Тогда ему и пришло в голову — занять пост, начать действовать сверху.

— Получается?

— Да ничего не получается! Каждый за свое место дер­жится, на детей им плевать!

С этими словами бюрократ-не-бюрократ нашлепал печатей на каждый лист нашей методички.

Завклубом была на вершине счастья. Сулила нам, педагогам, сущий рай: каждому отдельный класс — любых детей, не толь­ко из ведомственных домов, рас­писание — удобное для каждого и полную свободу творчества.

Прошло пять лет. Завклубовская дочка подросла. Чужие де­ти перестали интересовать. Шу­мят, пачкают мебель. Родите­ли — того хуже. Рвутся прово­дить детей до класса, а сами — в грязной обуви. Потом мой за ними!

Всё повторяется.

Сказать бы в рупор, на всю страну: «Взрослые! Те, у кого от детей болит голова! Не занимай­тесь устройством детского счастья! Сыщите другое поп­рище!»

Установлено: у людей, не соответствующих занимаемой долж­ности, быстро развиваются психосоматические заболевания. Они делаются вспыльчивыми, непоследовательными, раздражитель­ными.

Лучше обходить их кабинет стороной.  Не попадаться им на глаза.   Не  обращать  внимания...   Стать  выше   этого...   Знать  бы только  чего   —   «этого»!   Думать  о  главном   —   мелочном  труде своем.    Пропускать    все    мимо    ушей.    Делать    свое,    невзирая на...

Захочешь — приспособишься. А если не захочешь?!

33. Мы с Марой

«Мы с Марой» — формула детства. О наших с Марой приклю­чениях — мои повести «Рыжий муравей» и «Золотце» (М.: Сов. писатель, 1978 и 1982).

Мара — мой первый авторитет. Щуплая прыщавая двоечни­ца, к тому же старше меня на пять лет, она была окружена орео­лом высшей справедливости. Именно она держала меня в постоян­ном поисковом режиме. Ее грубость, вредность, плутовство не шли в сравнение с ее главным качеством — отчаянной сме­лостью. Я же с малолетства была трусовата и без Мары на отчаян­ные предприятия не шла.

Дружба детей бескорыстна. Она основана на магнетическом притяжении. Факторы образованности, различия социальных сред и прочее для детской дружбы не имеют ни малейшего зна­чения.

Сколько слез пролили мы с ней, когда наши предприятия терпели фиаско! Бездомных собак тетя Сима, Марина мать, и на порог не пускала. Никакие слезы не помогали. А вот цыплятам, что мы купили в зоомагазине, не воспротивилась. «Вырастим и съедим», — заявила тетя Сима.

Поняв, какая угроза нависла над нашими питомцами, мы собрали их в корзину и поехали за город, на электричке. Там, не помню, на какой уж станции, но точно помню, что на пустыре, мы и выпустили на волю наших облезших птенчиков. На обрат­ном пути мы спохватились, что ведь и за городом сыщутся лю­бители курятины. Переполненные горем, мы затемно вернулись домой, где нас ожидало возмездие. Мару побили, а меня просто наказали запретом дружить с «девочкой не моего возраста». Од­нако в условиях коммунальной квартиры разлучить нас с Марой бы­ло невозможно.

Разумеется, меня, опекаемую немкой-воспитательницей, играю­щую с учительницей английского в лото на четырех языках, посе­щающую уроки ваяния и зодчества, могла воспитать только отчаян­ная Мара. С ней мне открывалась непридуманная жизнь, Мара «проводила меня через разное», а мне приходилось самой делать нравственные выводы из наших вовсе не всегда красивых пос­тупков.

Своими выводами я с ней не делилась — она бы подняла ме­ня на смех. Мара не страдала рефлексией, как напичканные «куль­турой» дети. Так что действовали мы сообща, а переживала я последствия деяний наедине со своей совестью.

Моя недетская образованность вызывала насмешки всей Ма­риной семьи. И особо — ее главы, тети Симы.

Частенько я напрашивалась к ним обедать. Перед обедом тетя Сима разыгрывала представление. Ставила меня на стул и требовала низким грудным голосом:

— А теперь, майне пуппен, прочти нам стихотворение.

И   не   успевала   я   рта   раскрыть,   чтобы   произнести:   «Майне пуппен ист кляйн, майне пуппен ист шён»(« Моя кукла — маленькая, моя кукла — красивая» (нем.)), как мама Мары зака­тывалась от смеха. Две старшие сестры Мары и тетя Тоня, тети-Симина сестра из Саратова, вторили ей.

Но сколько бы надо мной ни смеялись, я дочитывала стихот­ворение до конца, защищая честь Луизы Вольдемаровны. Это она обучала меня немецким стихам.

После «коронного номера» все чинно обедали. Еда была вкус­ной, особенно маринованные овощи, которые именовались пику­лями.

Муж тети Симы погиб на войне. Наверное, потому счита­лось зазорным обучать немецкому. Потому так и смеялись над «Майне пуппен», что в те годы немецкая речь, особенно в семьях, где были погибшие, сделалась противной слуху. Ее хотелось осмеять, унизить.

К тому же тетя Сима считала вздором и блажью моих родите­лей «все это интеллигентское воспитание». «В доме хоть шаром покати, ни еды, ни одежды, заморят ребенка».

Кроме нас на этаже жило пять больших семей. Азербайд­жанцы, русские, армяне, евреи, украинцы, грузины — разветв­ленную сеть соседских отношений не смог бы распутать даже опыт­ный резидент**. Мара ориентировалась в них прекрасно.

«Шпионила» Мара на нашей огромной кухне. Выведывая оче­редные новости, она не забывала заглядывать в кастрюли. Мара сообщала мне, у кого намечается «вкусненькое», и мы с ней, под предлогом телевизора, наведывались к соседям на ужин. В осо­бенной чести тогда были сосиски. И если тетя Надя с дядей Сеней их варили (а они все делали сообща, толкались вдвоем на кухне, к неудовольствию соседей), то мы с Марой являлись к ним в гости вовремя. Сосиски еще не успевали остыть.

Я уже говорила — укоры совести жгли меня после, в оди­ночестве. И как-то я с ним справлялась. Зато без Мары не одолеть бы мне ни одну из тех преград, что расставляет судьба.

** Как долго издаются книги! Пока рукопись дошла до типографии, в мире многое изменилось. И не все к лучшему. В моем доме детства больше нет армян. Им едва удалось уцелеть при погромах. Соседку с первого этажа ударили утюгом, со второго этажа — кипятком обварили, а наши соседи с третьего спаслись бегст­вом. Погромщики — это тоже наши дети. Дети, которым никто никогда не расска­зывал ни дома, ни в школе о геноциде и антисемитизме, никто никогда не показы­вал документальные фильмы ужасов о жертвах газовых камер и турецкой резни. В четырех штатах Америки программа «Геноцид и еврейская катастрофа» обяза­тельна для школьников. Дети, понимающие, сколько горя принесли миру геноцид и антисемитизм, не вырастут расистами. Наша школьная программа эти понятия даже обзорно не включает. При неразвитом воображении убивать и громить легко.